Москва таяла.
Дороги превратились в реки. Движение в центре практически встало. Машины
сигналили, водители голосили, но делу это помогало мало. Сергей Пенкин,
назначивший встречу в баре на Мясницкой, опоздал почти на час и, извинившись,
вместо объяснений показал рукой на творящееся за окном:— Впору из авто
пересаживаться в подводную лодку. Иначе не доплыть. — Верно. Кстати, вы-то,
Сергей, плавать научились? — Честно говоря, не очень. Если только в Мертвом
море. А почему вы спросили? — Вспомнил ваш рассказ о том, как вы в детстве
тонули. — Да, это еще в Пензе... Мне тогда было лет шесть. Однажды мы пошли
на Суру. Мы — это я и мои старшие сестры и брат. Взяли лодку, выплыли на
середину реки. Все попрыгали в воду, и я бросился следом. Лодку стало относить
течением, а меня потянуло к плотине, где вода собиралась в воронки... Спасибо
Рая заметила, что я почти захлебнулся, бросилась на по-мощь, позвала взрослых.
— Сестра намного старше вас! — На пять лет. Нас пятеро — три сестры и
два брата. Поскольку я в семье самый младший, то меня все опекали, воспитывали.
Рая из реки вытащила. Валя работала в кафе и всегда бесплатно подкармливала
разными вкусностями. А брат брал с собой в школу, если меня не с кем было
оставить дома. Высидеть сорок пять минут на одном месте я не мог, поэтому
блуждал от парты к парте, девчонки угощали меня конфетами, яблоками, а
учительница ругалась: «Всем немедленно сесть!» Я не понимал, почему она кричит,
мы же ей не собаки! Брат меня успокаивал и я защищал. Так было всегда. —
И так остается по сей день! — В некотором смысле. Я по-прежнему остаюсь
младшеньким, хотя мне уже тридцать восемь лет, старшей сестре — шестьдесят, а
маме — все восемьдесят. Мама живет со мной. Я специально отстроил такую
квартиру, чтобы в ней всем места хватило. Мог бы и остальную родню забрать к
себе, но у каждого ведь своя жизнь. Правда, мы договорились, что сестры будут по
очереди приезжать к нам, гостить по паре недель. Мама у меня добрая, мудрая
и — властная. Она напоминает Вассу Железнову. Любит, чтобы все было по ее воле.
Если бы могла, вообще меня из дома не выпускала бы. Каждый мой выход в свет —
повод для дополнительных волнений. Маме нравится, когда я дорого, красиво одет.
Тогда она гово-рит: «Как из Кремля». Для нее это высшая оценка. Я же из
простой семьи. Папа работал машинистом паровоза, мама растила детей и служила
монашкой в соседней церкви. Я иногда ходил вместе с ней, пел в церковном хоре.
Потом поступил в музыкальную школу, куда меня взяли без экзаменов, учился в
музучилище, служил в армии. — В каких войсках! — В артиллерии. Кстати, я
в армию доброволь-цем пошел. — Это как! — Меня вместе с хором направляли
в Югославию для участия в днях культуры Пензенской области, но я сказал, что
ухожу на службу, ибо хочу стать певцом, как Лев Лещенко. Лев Валерьянович
начинал карьеру в армейском хоре, и я решил повторить его путь. Таким вот
наивным придурком был. Вместо хора мне сначала пришлось петь на плацу, быть
ротным запевалой. Я упирался как мог, боялся, что сорву голос. Но разве
командиру возразишь? К счастью, на концерте, посвященном 23 февраля, меня
заметил генерал, и только с его помощью мне удалось попасть в ансамбль.
После армии я пел в ресторанах, но постепенно понял, что в Пензе повить
нечего, надо перебираться в Москву. В столице я не сразу выбился в люди.
Попробовал поступить на эстрадное отделение Гнесинки — не взяли. Приемная
комиссия посчитала, что у меня нет голоса. Ах так? Я решил доказать обратное. И
добился-таки цели. Правда, только через четырнадцать лет. Я попал в Гнесинку с
одиннадцатой попытки. Когда меня наконец приняли, поставив на вступительных
экзаменах пятерки, у меня на нервной почве открылась язва, и пришлось вызывать
неотложку. Я вместе с врачом «скорой помощи» выпил водки — на радостях, и язва
отпустила... Да, я упорный. И из Москвы тогда, в 84-м, не стал уезжать после
первой неудачи. Устроился работать дворником. А как иначе? Без прописки шагу не
сделаешь да и жить где-то нужно, а дворникам полагалась служебная жилплощадь.
Дали комнатку в полуподвале. За это я шесть лет мел, скреб, очищал от снега,
листьев и мусора переулки около института иностранных языков на Остоженке. —
Там памятную доску еще не повесили! — Пока нет. Боже, как я крутился! Зимой
ящиками закупал соль, воровал ее ведрами где только мог, засыпал солью улицы,
лишь бы растаял этот проклятый лед! Иногда казалось, что так и умру с ломом или
лопатой в руках. Сил никаких не оставалось: ночью я пел в ресторанах,
возвращался под утро и сразу заступал на дворницкую вахту... С другой стороны, я
получил закалку, которая и сегодня помогает. Меня теперь никакими нагрузками не
испугаешь. Да и бороться за свои права я по-настоящему научился тогда же, в
середине 80-х. Сами понимаете, с сантехниками и слесарями приходилось
объясняться на привычном им языке. Как говорится, с волками жить... Однажды,
например, меня среди зимы попытались выпереть на улицу вместе со всеми вещами.
Мол, я недобросовестно выполнял работу. — Плохо метлою махали? — Я же
был артистом, а это многих не устраивало. Когда я сказался больным, а сам уехал
на гастроли в Тунис... — Так вы, числясь дворником, умудрялись в зарубежные
вояжи пускаться! — Конечно! Но я эту поездку не афишировал, сказал всем на
работе, что еду подлечиться. А когда вернулся в зимнюю Москву загорелым и
посвежевшим, скандал и разыгрался. Я наплел, что был в Пензе и ходил в солярий,
ну мне почему-то никто не поверил. Да, ко мне с подозрением относились. Думали,
что я в своей каморке притон устроил. Впрочем, у меня часто собирались
интересные люди. Например, Степа Михалков и Егор Канчаловский помогали мне мести
улицы. Кто-то еду приносил. Я тогда получал пятьдесят рублей в месяц, на эти
деньги никак было не прожить. И с Раисой Саед-Шах я тоже познакомился, когда
убирал свой участок. Для работы зимой я хранил яркий зеленый комбинезон, сапоги
«Саламандра», элегантные перчатки, под которые обязательно прятал грубые
рукавицы, спасавшие от мозолей. И Саша Градский, который рубил меня на
вступительных экзаменах в Гнесинку, с удовольствием приезжал в мой подвал. Я
жарил картошку, варил суп из концентрата за тридцать три копейки, и все это с
удовольствием съедалось. Потом мы пили «челленджер» — чай многоразового
использования — денег на заварку вечно не хватало... Хорошее время! Я был
лимитчиком по форме, но представителем «золотой молодежи» по сути. Танцевал
брейк-данс, катался на скейтборде, любил гулять с приятелями по арбатским
дворикам, петь, рассказывать забавные истории. А сегодня меня везде сопровождает
охрана, я практически не хожу по улицам, езжу только в машине. Это защита от
всякой шпаны, хулиганья, дешевки. Вы, наверное, знаете, что мою квартиру пять
раз грабили. Я трижды поменял место жительства, перепробовал разные системы
безопасности, а толку — ноль. Конечно, были ограбления, частично случившиеся и
по моей вине. Как-то позвонили в дверь, назвались моими поклонниками, попросили
автограф. Я открыл и получил по полной программе. Квартиру разгромили, вещи
забрали, костюмы перепортили, меня избили — даже шрам на лбу остался, сережку с
бриллиантом из уха вырывали... Это один случай, но ведь были ситуации, когда
хитроумнейшую сигнализацию отключали, а милиция никак не реагировала. Или не
хотела реагировать. — У вас есть основания так думать! — А вы полагаете,
может быть столько совпадений? Меня грабят, но преступников не находят. — И
вы решили эмигрировать от греха подальше! — Мысли такие приходили. Эти
ограбления любого вывели бы из равновесия. Плюс предвзятое отношение ко мне в
нашем шоубизнесе. Это тоже настроения не добавляло. — Не любят вас коллеги?
— Как-то я летел в Нью-Йор. В этом же самолете Аэрофлота оказалась целая
группа наших эстрадных звезд. Стюардесса по внутренней трансляции объявила, что
на борту находятся прославленные, любимые, популярные – и стала перечислять
фамилии. Меня не упомянули. Ладно, я утерся. Прилетаем в Нью-Йорк. Вы
когда-нибудь были в аэропорту Кеннеди? Там к стойке погранконтроля всегда
огромная очередь, вьющаяся змейкой. И вот все наши звезды безропотно
пристраиваются в хвост. И я становлюсь. Вдруг ко мне подходит чернокожий
полицейский, на очень плохом русском просит дать автограф, выводит из очереди и
в обход всех ведет к пограничнику. Надо было видеть лица прилетевших со мной
отечественных кумиров! Они сумели оценить случившееся. Все ведь прекрасно знают,
что американцы — жуткие националисты, никого из иностранцев не признают, и вдруг
такое! Не скрою, я получил огромное наслаждение. Лучше быть известным во всем
мире, нежели только в этой стране. Меня не приглашают на русское МТУ, зато я
выступал на североамериканском. Пел в концерте с Боем Джорджем, Питером
Гэбриэлом, «Статус Кво», «Роллинг Стоунз», а получал оплеухи, выходя на одну
сцену с «Ласковым маем». — Оплеухи — это образ или...! — Какой образ?
Помню, выступал в Петербурге в СКК «Олимпийский». Публика, собравшаяся на
«Ласковый май», никого больше слушать не хотела, и на сцену летели бенгальские
огни, монетки и прочая хренотень. Разве это культура? Досталось не только мне,
но и очень хорошей джазовой певице из Румынии. Всех оплевали! Словом, в
какой-то момент мне надоело терпеть несправедливость, и я стал всерьез
подумывать об эмиграции. Сделал какие-то шаги, но потом все бросил. Куда отсюда
уедешь? А предложения были. Однажды меня даже звали в Венскую оперу. Я не успел
к сроку оформить документы и пролетел... Еще в застойные времена меня часто
снимало западное телевидение — английское, французское, итальянское, немецкое. Я
всегда очень боялся этих съемок: горбачевская перестройка не наступила, и за
контакты с иностранцами могли не погладить по головке. Поэтому я просил
корреспондентов: «Вы хотя бы машины за углом оставляйте, не паркуйте под окнами.
Или на «Жигулях» приезжайте». Жутко переживал! Да и милиция ко мне плохо
относилась. — Вы и приводы имели! — Во всяком случае, в 65-е отделение
меня часто вызывали. Никогда его не забуду! — А что за история у вас
приключилась в Ялте! — Ничего особенного поначалу не было. После концерта я
катался на роликах и обратил внимание, как по-хамски местный омоновец
разговаривает с девчонкой. Точнее, даже не омоновец, а боец «Беркута» — так на
Украине называют спецназ. Словом, он и ко мне придрался: «Эй, ты! А ну-ка быстро
остановись! Чего тут катаешься?» Я попытался ответить вежливо: «Не тыкайте,
пожалуйста. Мы, с вами не знакомы». А этот «беркут» продолжал в бутылку лезть.
Тогда я его и отшил: «Лучше бы сам заткнулся, толстозадый!» И все; нацепили
наручники, кинули в машину с бомжами. Поразительно, даже эти несчастные меня
узнали, стали автографы просить! Привезли меня в отделение. Сначала хотели
посадить в камеру, но старший лейтенант приказал отвести в красный уголок. И
там у меня продолжали брать автографы, фотографировали на память. А я весь
потный, грязный... Лаковый костюм потерял вид, на ногах — роликовые коньки. Надо
было в них в суд ехать, вот смех стоял бы! Мне принесли одежду, я переоделся. На
следующее утро потащили в суд, небритого, невыспавшегося. Говорили, что это
пустая формальность, надо только какие-то документы подписать. Приходим. Слушаю
приговор: за неуважение к представителю власти, сопротивление... Словом, то да
се — дать Пенкину Сергею семь суток. Я чуть не упал. Меня отвели в грязную,
вонючую камеру, а на мне такой дорогой костюм... Дали какую-то отвратительную
баланду, я от ужаса стал ее есть... На меня нахлынула обида, дальше сдерживать
слезы уже не мог, разрыдался. — Так все семь суток и проплакали! — К
счастью, меня вытащили. Мэр города явился с извинениями, командир «Беркута»
оказался моим поклонником. Я сказал: «Да идите вы все подальше!» Мысленно я уже
готовился к худшему, меня в КПЗ прямо предупредили; «Подожди, вечером ты свое
получишь!» Наверное, вкололи бы что-нибудь, а потом сказали: Пенкин —
наркоман. У меня с милицией вообще вечные проблемы. 10 февраля прошлого
года, на мой день рождения, тоже инцидент возник. Мы хорошо посидели с друзьями,
я крепко выпил, потом взял такси и решил покататься по Москве. Вдруг гаишник
останавливает: предъявите документы! С какой стати? Я же не за рулем. Кому какое
дело, пьяный пассажир или трезвый? И вообще, говорю, узнавать надо, кто едет.
Ну, меня и забрали на опознание. Посадили на несколько часов в камеру. А мне на
следующий день улетать в Америку! Еле отбился. Никак в толк не возьму:
почему ко мне постоянно цепляются? И милиция, и все остальные. Говорят, мол, где
начинается Пенкин, там заканчивается искусство. Как будто вокруг одни образцы
нравственности и красоты. Ничего подобного! Включаю телевизор, а там сплошная
помойка. Чего только в клипах не снимают: и унитазы, и кресла гинекологические.
Осталось только блевануть с экрана. А чего стоит этот урод, Саша Пряников с
«МузТВ»? —Он чем не угодил! — Не в нем дело. Все они одинаковы. Ой,
не хочу я на эту тему говорить, а то только злиться начинаю! — Ладно,
давайте о другом. Что за разговоры, будто у вас в Англии нашлась невеста, с
которой вы намереваетесь вскорости заключить брак! — Почему нашлась? Мы с
Нэнси знакомы с тех времен, когда я работал дворником. Но жениться мы не
торопимся, пока это только планы. В таком деле нельзя загадывать или говорить
наперед. Вдруг завтра все переменится? Когда все произойдет, тогда и обсудим. А
почему это вас заинтересовало? — А то сами, Сергей, не догадываетесь? —
Опять эти намеки? Очень странно! Меня постоянно пытаются поставить в один ряд с
Шурой, Борей Моисеевым. Они подчеркивают свою сексуальную ориентацию, ну и флаг
им в руки. Я никогда ничего подобного о себе не рассказывал и не расскажу. Все
это пустые домыслы. Не надо судить по внешнему виду. Я вам так скажу: никто не
знает, ху есть ху! Андрей ВАНДЕНКО
Источник: http://maestropenkin.narod.ru/ |